И затхлый запах коридора,
И дверь резная в рваных швах,
Дощечки мокрые забора,
И пыльный прах на чердаках.
(Л. Гунин)

События ли, настроения ли, эмоции, тон голоса, направление ветра, всё могло меняться с быстротой, порой даже удивляющей сознание. И только прохлада лунного зеркала всегда оставалась такой же, как и вчера, позавчера, такой же, какой будет завтра. С той же мягкой холодностью она принимала в свои объятия много лет назад, с ней же и суждено будет встречать смерть. И, казалось, ничего не могло изменить этот плавно льющийся свет – родной, практически осязаемый, интимно близкий и одновременно абсолютно недостижимый. Сегодняшняя ночь оказалась до безобразия скучной, если, конечно, это прилагательное вообще можно использовать применительно к настроениям Джакомино. Подобные эмоции, такие как лень, скука, безделье, были чужды венецианцу, потому расценивались и воспринимались с крайне неприязненным скептицизмом. Пожалуй, если решаться составлять новое издание «смертных грехов», эти три состояния/занятия попадут в тройку финалистов. Лень у Джакомино отождествлялась с сознательным саморазложением, с болезнью, которую индивид собственными молитвами в себе и развивает – низменные занятия отвратительного самоубеждения в своей же немощности, слабости, неспособности действовать в какой угодно области и форме. Тлетворные психические самонастройки, влекущие за собой только лишь физическое и биологическое разложение. Лень заразна и развивается крайне быстро, лишая возможности действовать, увлекаться, чувствовать, развиваться, изменяться, совершенствоваться, лишает способности жить, подменяя последнюю обманчивой картонной карточкой «существования». Скука? Скука разъедает душу, это яд духовный. Лишает чувствительности все наши рецепторы, мы перестаём различать цвета, запахи, теряем интерес ко всему происходящему, каким бы a priori удивительным оно ни было. Скука приводит к сенситивной импотенции. Безделье? А оное чудесным образом объединяет элементы первых двух наших «грехов», выступая чем-то вроде их общего ребёнка, точнее, выродка, предстаёт пред нами омерзительным суррогатом лени и скуки, где нет причины и следствия, а по замкнутому кольцу одно постоянно перетекает в другое.
Нет, чувство скуки посещало Джакомино очень и очень редко, а если когда-нибудь таки умудрялось зародиться внутри что-то слабенькое и отдалённо напоминающее это чувство, то участь его решалась без излишних раздумий. Но, вуаля, сегодня эта зараза попыталась помахать лапкой из тёмных глубинок души. Позволив себе призрачную слабину, вампир счёл вполне себе допустимым растерять несколько часов в спокойствии и немом отсутствии какого угодно создания. Практически полностью сливаясь с танцующими вдоль стены тенями, он неспешно и беззвучно поднимался по тяжёлой массивной лестнице Западной башни. Замок Вольтури был подобен околдованному сказочному чемодану с бесконечным множеством фальшивых доньев: ты открываешь его и видишь первую картинку, затем, как тебе кажется, с лёгкостью находишь потаенный замочек, скрывающий второе дно. Но, открыв оное, ты не находишь настоящей картинки, под ним оказывается ещё одно фальшивое, затем ещё и ещё; в поисках оригинала или составлении для себя общей картины, нахождения всех возможных и невозможных лазеек ты не просто сломишь ногу, как это повелось приключаться с товарищем Чертом. Ты исчезнешь. Но мы вели речь несколько о другом: в замке было множество скрытых помещений, переходов, тайных комнат, галерей, проходов, можно сказать, были те самые потайные донья, многие из которых и не скрывались вовсе под сенью чрезвычайно тщательной конспирации, но существовали так, что оставались невидимыми. Для кого-то.
Поднявшись практически к самому верху лестницы, Джакомино задержался на считанные мгновения, прислушиваясь к мягкой, окутывающей его тишине. Ранее в какой-то момент ему казалось, что он слышал, будто кто-то шёл за ним, да и был уверен, что это действительно было так, но настолько искренне не хотелось сейчас уделять этому внимание – вероятно, отблеск чего-то подобного скуке всё-таки вызвал эффект, а именно – позволил расслабиться тогда, когда это было непозволительной роскошью. А таковой это занятие являлось всегда, кроме того времени, когда Джакомино мог всецело отдаваться своему рубиновому искусству. Но.. пальцы пробежали по изящному основанию аккуратно закреплённого в стене стилизованного одиночного канделябра, обводя его линию, забегая кончиками пальцев чуть назад и слегка надавливая. Секунда-две-три. Не задев ни единым даже самым тихим звуком полотна тишины, часть, казалось, цельной каменной кладки стены прорисовалась контуром своего рода двери, беззвучно повинуясь скрытому внутри механизму и отступая вглубь, открыла тёмный прямоугольник прохода. Шаг.
В ноздри метнулся тёплый спёртый воздух, в котором содержание пыли, пожалуй, было определённо преобладающим. Помещение представляло собой ничем не примечательный кабинет, одного беглого взгляда на который было более чем достаточно, чтобы делать уверенные выводы о давнишней утере им всякой популярности. Да и интереса он не представлял ровным счётом никакого, просто сейчас он оказался наибанальнейшим образом «по пути», а вероятность того, что здесь придётся кого-либо встретить, была утешительно мизерной. Вот и все причины того, что аккуратные тёмно-бордовые туфли Джакомино переступили порог этого пыльного «мирка», походящего сейчас как максимум лишь только на старый шифоньер заброшенного дома, в котором в спешке либо по ненадобности были так и брошены все вещи; - вещи, возможно, будущие некогда полезными, интересными, очаровательными, любимыми, важными, используемыми, нужными, а сейчас обратившиеся в нечто бесформенное, что и «благородной ветошью» назвать можно было лишь с натяжкой. Джакомино невольно едва заметно мотнул головой, словно отгоняя какие-то бессмысленные и сорные мысли, и сделал несколько неспешных шагов по помещению. Его тонкая фигура остановилась подле старинной софы, что во времена своего «расцвета» могла хвастаться изумительным качеством и изяществом отделки, а теперь вынуждена была коротать тягостные часы старости в полутёмном и полузабытом кабинете, всего лишь одном из сотен других, вдали от блеска глаз и переливов света. На губах задрожала тень чуть меланхоличной прозрачной улыбки, сбегая в краешек губ и слегка изламывая их линию. С парой медленных шагов Лёгкими касаниями подушечек пальцев итальянец обвёл рельефное дерево контура спинки и плавно опустился о левой стороне софы. Воздух тут действительно был несвободен, но пышные перины тишины и пустоты всё-таки задержали его. Надолго ли? Разумеется, что нет.